Курочкин недоуменно поглядел ему вслед и крикнул, чтобы свободные бойцы собирались к пулеметной ячейке Чеботарева. Развернув газету, он увидел на первой полосе Обращение Сталина к народу, и сержанта будто обдало жаром. Машинально складывая газету вчетверо, он подошел к ячейке, где его уже ждали бойцы.
Усадив всех на бруствер траншеи, он передал Карпову газету.
— Сидя читать или стоя? — спросил Карпов и, заметив высоко в небе немецкий самолет, летевший в их сторону, добавил: — Может, обождем, а?
Все сразу услышали тонкое завывание. Подняли головы, всматриваясь в силуэт приближающегося самолета. Машина делала круги — парила над укрепленным районом, как коршун.
— Корректировщик это, — не переставая глядеть на самолет, проронил Закобуня. — Подразведать хотит. Вот посмотрит на нас, а потом начнется…
— А ну все в траншею! — вдруг обозленно приказал, спрыгнув первым, Курочкин и, когда все попрыгали с бруствера, заставил Карпова читать.
Карпов, привалившись спиной к прохладной стенке траншеи, развернул газету. Окинув взглядом первую полосу, вдруг взволновался, отчего конец его носа, и так красный, еще больше покраснел, а широкие ноздри раздулись. Подняв встревоженное лицо на Курочкина, он необычно звонко спросил:
— Речь Сталина читать? — и, не дожидаясь ответа, вдруг понял, что, конечно, ее и надо читать.
Первые два слова Карпов прочитал обычным своим голосом — негромким, но четким и приятным, слегка басящим, а потом вдруг сорвался на хрип. Чеботарев, стоявший с ним рядом, впился глазами в газетную полосу. Торопливо пробежал:
«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..»
Дальше читать Петр не смог: буквы прыгали, расплывались… Ему стало не по себе — будто шел все по краю обрыва да оступился и вот уже летит в бездну, зная, что расшибется, но не веря пока в это, потому что еще теплится в груди надежда за что-нибудь уцепиться.
Чеботарев отвернулся от газетной полосы и тяжело-тяжело вздохнул.
По-прежнему завывал немецкий разведчик, а Петр не слышал его нудного, надсадного воя: слышал лишь Карпова, который, овладев голосом, выговаривал слова спокойно и даже несколько торжественно. Чеботареву начинало разъедать душу горькое, тоскливое чувство. Он, не мигая, уставился в противоположную стену траншеи, на одуванчик, надломленный и безжизненно свисающий с бруствера, и думал сразу обо всем: о делах на фронте, о себе, о Вале… Думал об отце, матери. В глухом, затерянном на Оби поселке, казалось ему, мать и отец читают-перечитывают эти же строки вождя. И им еще тяжелее, чем ему, потому что они беспокоятся не только за отечество, которому отдали самые лучшие годы, но и за него, за сына… И со всеми этими мыслями Петр переместился — в воображении — в Москву, город, где он никогда не был, ко в котором всегда мечтал побывать, и мысленно приходил на Красную площадь, чтобы увидеть Мавзолей, Кремль, где живет Сталин, легендарных Ворошилова, Буденного… «Нет Литвы, — думал Петр, путая свои мысли с тем, о чем читал Карпов, — Латвии… Правительство наше все делало правильно… Есть, есть в Германии люди, которые сочувствуют нам и пойдут с нами… Мы вступили в смертельную схватку… Передовые люди Германии повернут штыки против фашизма… Нет, эти люди не повернут… — Петр перестал смотреть на цветок. — Как это не повернут?! — возмутился он про себя. — А кто же нас учил, что если капиталисты развяжут с нами войну, то рабочий класс их страны…»
Мыслей было много. Они возникали в голове Чеботарева и тут же гасли, уступая место другим. Разобраться во всем оказывалось трудной, нелегкой задачей.
Взгляд Чеботарева пополз по кромке траншеи и на минуту опять задержался на надломленном, свисающем одуванчике. Потом он отвел от цветка глаза и холодно оглядел людей. Все, насупившись, слушали Карпова и думали о своем. Снова уставился на цветок. Петр твердо уже знал, что на фронтах плохо, что отступление вынужденное, и как все повернется в этой войне, было не ясно. Но он твердо уверовал вдруг и в то, что победа над врагом зависит теперь только от него, Петра, да от них вот, которые, как и он, стоят и слушают слова Сталина, от народа, от каждого советского человека. «Как все поведем себя, так и будет», — неожиданно спокойно подумал он. На какое-то мгновение мелькнул образ спрыгивающей с полуторки Вали. В глазах ее — широко открытых, потемневших — застыл ужас. Но все это показалось ему сейчас таким эпизодическим, ничтожно малым в море слез, крови и мук, захлестнувшем Родину, что он усмехнулся и, дотянувшись до цветка, с ожесточением сорвал его и стал разминать в пальцах…
Когда Карпов кончил читать, руки его мелко дрожали.
Чеботарев бросил истертый цветок. Сплюнул за окоп и вдруг сказал — тихо, жестко:
— Теперь хоть все ясно.
— Да-а, — протянул в ответ Курочкин и замолчал, приняв от Карпова газету.
— Добрэ получилось, — вымолвил в сторонке Закобуня.
Чеботарев оглядел иссиня-голубое небо.
Сутин тяжело дышал, рыл пяткой сапога стенку траншеи. Немного растерянные, поблескивающие глаза его бессмысленно уставились вдаль, за бруствер. Нервно курил, делая затяжку за затяжкой.
Наконец Курочкин, засовывая за ремень газету, приказал расходиться по своим местам, а сам направился, видимо, к тем, кто еще не слышал Обращения.
Расходились по одному и молча.
Чеботарев никак не мог успокоиться. Он долго поправлял площадку для пулемета. Перебирал патронные диски, разложив их на дне пулеметной ячейки перед нишей для боеприпасов.
Карпов стоял сбоку. О чем-то думал.
Сложив в нишу диски, Чеботарев взялся за гранаты и противотанковые бутылки с воспламеняющейся жидкостью. Потом зачем-то ощупал вещевой мешок, в котором любовно хранил книгу Николая Островского «Как закалялась сталь». Вспомнилось, как тринадцать дней назад, в первый день войны, когда взвод на плацу перед казармой приводил себя в боевую готовность, он с Карповым набивал патронами диски. К ним подошел Варфоломеев. Командир долго смотрел на вещевой мешок Чеботарева, потом нагнулся и, прощупав его, спросил: «Что это у вас? Книга? Не тяжеленько будет с ней в походе?» Чеботарев ответил, несколько смутившись: «С этой книгой только легче будет — «Как закалялась сталь» Островского». Карпов шмыгнул красным носом, встал: «Я, товарищ лейтенант, говорил ему, чтобы бросил… Не до книг будет. А он слушать не хочет… Я вот сапоги хромовые бросаю, а ему книжку бросить жалко». Варфоломеев долго молчал. Наконец сказал Петру: «Раз Островский, так ничего. — И к Карпову: — Вы тоже мне… Всегда как ляпнете, так хоть на стенку лезь. Надо понимать: сапоги и Островский… Какое может тут сравнение!.. — И, подумав: — Мы еще читку устроим по этой книге между боями…»
Подошел командир отделения Курочкин.
Петр выпрямился. Стал выговаривать, что боеприпасов у него мало.
— Вот от тебя-то я не ожидал этого… — перебил его Курочкин и увел в сторону глаза — в воздухе что-то просвистело, и вдруг все трое увидели, как в стороне от КП Холмогорова рванул, поднимая землю, снаряд.
И враз тишина наполнилась пушечной стрельбой, и позиции роты покрылись грибками черных, оглушительных взрывов. «Началось», — не то подумал про себя, не то проговорил вслух Чеботарев. Карпов высунул голову над бруствером и озирал позиции. Курочкин, схватив его за плечо, рванул вниз и закричал:
— Ты что, думаешь, мне жизнь твоя не дорога? Мне… у меня бойцов мало, чертова дубина! — И побежал по траншее к доту с сорокапятимиллиметровой пушкой и станковым пулеметом, где он выбрал для себя место, чтобы управлять боем.
Артиллерийско-минометный налет длился минут пятнадцать — двадцать. Петру это время показалось вечностью. Жутко было поднимать над бруствером голову, но еще невыносимей было лежать на дне окопа в неведении, что делается вокруг. И он, пересилив охватившее его оцепенение, приподнялся, выглянул. Над полем стояли дым и пыль. Мелькали, сверкая, как светлячки в ночное время, смертоносные вспышки разрывов. Среди них, не понимая, куда бежать, метался одичавший конь Холмогорова, на котором тот почти не ездил. Огонь переносили уже в глубину обороны, когда он выскочил на нейтралку и понесся к прудику. Не добежав до прудика метров сто, конь мгновенно исчез в облаке взрыва.
— На мину напоролся, что ли? — разжав напряженно сжатые губы, вздохнув, проговорил Карпов — жалел лошадь.
Чеботарев промолчал: он все смотрел вперед и ждал, что вот-вот немцы вырвутся из-за кустов за болотом и пойдут в атаку.
Обстрел оборвался внезапно. И наступила гнетущая тишина. Она длилась, может, минуту, может, две. Потом ее нарушил далекий звук рожка Варфоломеева, дающего сигнал: «Приготовиться к отражению атаки».
Петр невольно повернул голову на рожок. Вдоль отсечных позиций по брустверу бежал Буров. Потом взгляд Петра метнулся туда, на запад, откуда слышался далекий шум моторов, и увидел, как по шоссе, прямо на отделение Зоммера, медленно двигались черные точки мотоциклистов, за которыми ползли три танка. Километрах в двух от окопов танки сошли с дороги и остановились за валунами, нагроможденными кучами. Мотоциклисты, набирая скорость, неслись дальше.
